Грозовая ночь

[irismeansrainbow]

Название: Грозовая ночь
Автор: iris_means_rainbow
Пейринг: Хаус/Уилсон
Рейтинг: PG
Таймлайн: середина 6 сезона
Размер: ~2000 слов
Саммари: Весенняя гроза в Принстоне. У Уилсона в голове бродят разные мысли и, несмотря на усталость, он не может заснуть, пока к нему не приходит Хаус. Этим сюжет и ограничивается.
Дисклеймер: Все права у правообладателей



Вечер не так давно перешёл в ночь, но темнее не стало. Кажется, я никогда не видел таких ярких молний, как сегодня. Они вспыхивают беззвучно и на доли секунды освещают всё вокруг, и ночь из серой вязкой массы превращается в цветной, пусть и блёклый кадр из немого фильма.

Во всяком случае, звуковая дорожка мало подходит к этим моментальным снимкам городского пейзажа за окном. Раскатистые звуки грома всегда наводят меня на мысль, что там, на верхнем этаже неба, кто-то начал двигать мебель. Сегодня гром каждый раз раздаётся намного позже очередной вспышки молнии – видно, гроза далеко за городом. Я пытаюсь отвлечься от надоевших тягостных мыслей, и пытаюсь сосчитать, сколько секунд отделяют раскат грома от вспышки молнии, а затем умножаю на триста тридцать. Впрочем, устный счёт – не моя сильная сторона, и явно получается какая-то несуразица.

Я лежу и пялюсь в потолок; от утомления после тяжёлого для начинает несильно болеть голова; я знаю, что наутро от этой боли не останется и следа (не как у Хауса), но заснуть я никак не могу, да и не хочу. Я чувствую себя усталым, но мыслю ясно; и именно эти самые мысли отгоняют сон. Возможно, если я подольше пролежу вот так, в темноте, мне всё-таки придёт в голову, как снять болевой синдром у Фрейзер К. и как убедить Джерарда Б. – образованного, но ужасно упрямого человека – не бросать химиотерапию. Да, вот такие задачки мне приходится решать каждый день на работе. Прямо скажем, не самые простые.

Когда я говорю малознакомым людям, что я онколог, они после мгновения подсознательного отвращения к человеку, который постоянно соприкасается со смертью и самим своим присутствием напоминает им о том, что и их жизнь рано или поздно закончится – они начинают мне сочувствовать, сочувствовать моей тяжёлой работе. Ведь каждый день я вижу слёзы и мучения и почти никогда не вижу радости и облегчения страданий. Хоть я и стараюсь быть мягок с пациентами, но в своём отчаянии и бессилии они часто проклинают меня за страшные вести, за боль, за то, что я знаю, сколько им осталось жить.

Мне сочувствуют, потому что моя работа так часто кажется бессмысленной: ни облучение, ни химиотерапия, ни удаление опухоли, ни пересадка костного мозга не дают гарантий выздоровления или хотя бы лучшего самочувствия. Эти процедуры дорогостоящи, болезненны и зачастую неэффективны. Многие мои пациенты видят во мне своего мучителя, и я не раз слышал, как они в момент отчаяния желали, чтобы они никогда не узнали своего диагноза и умерли бы быстро, не оттягивая неизбежного. Некоторые предпочитают самоубийство страху ожидания всё нарастающей боли. Эта боль разъедает тело, терзает душу, низводя человека до корчащегося в муке животного. Я знаю, такого рода контакты с людьми не раз расхолаживали романтиков от медицины, мечтавших спасать жизнь и получать в награду благодарные взгляды. И я понимаю тех, кто считает, что моя работа невероятно тяжела. Так и есть – и если бы я знал, какова эта работа на самом деле, я бы десять раз подумал, прежде чем принять решение о своей будущей профессии.

Впрочем, я почти уверен, что я не изменил бы его. Ведь есть и другая сторона. Пусть редко, но мне удаётся добиться у пациентов ремиссии или хотя бы частично снять боль, чтобы продлить им жизнь насколько это возможно и чтобы они весь этот остаток жизни не провели в ожидании смерти, которая подарит им забытьё без боли телесной и без боли душевной в глазах их близких. Да, иногда мне всё же удаётся им немного помочь.

Иногда же я становлюсь свидетелем необычайного преображения человека. Он осознаёт, что большая часть его жизни прошла безвозвратно и что ему совсем скоро придётся подводить ей итог. Тогда они начинают доделывать всё недоделанное, делать всё то, что они всю жизнь откладывали на потом. Хаус не раз замечал, как пациенты благодарят меня, услышав смертельный диагноз. Но, пожалуй, его привязанность ко мне влияет на беспристрастность его суждений, и он переоценивает мою способность смягчать тяжёлые вести. Ведь каким бы успокоительным тоном я не говорил, неизлечимая болезнь остаётся неизлечимой. Смерть остаётся неприглядной, даже если облечь её в уклончивые слова. «Возможна ремиссия… Мы надеемся найти донора костного мозга в базах данных других больниц… Как правило, боли можно облегчить, а то и полностью устранить при помощи синтетических опиатов нового поколения… Для вашей разновидности рака печени существует экспериментальная методика лечения…»

Но пациент неожиданно чувствует спокойствие. Ведь самое страшное – это неопределённость, а когда срок известен, можно, как ни абсурдно это звучит, уверенно строить планы на будущее. Иногда близость смерти вдохновляет людей на то, что они не решались сделать никогда раньше, освобождает их от условностей повседневности, и за оставшиеся им недели они проживают жизнь более полную, чем всё их предшествующее существование. Да, они всё равно умирают – но и живут они достойно.

Дождь, гром и молнии не отвлекают меня от рассуждений, наоборот, такое чувство, что стена дождя отделила меня от суетливого мира, а раскаты молнии перекрывают сигналы машин и визг их тормозов, когда они чуть не сталкиваются друг с другом в пульсирующей темноте. До чего же хорошо лежать вот так и знать, что тебе не придётся выскакивать под дождём на улицу и срочно нестись на помощь. Потому что единственный человек, ради которого я бы это сделал с радостью, крепко спит в соседней комнате. Всегда удивлялся его способности отключаться в любом месте, как только к этому представится возможность. Тогда его не разбудишь никаким громом; но – удивительное дело – стоит кому-то сказать «на МРТ структурных аномалий нет» или «бакпосев крови не выявил колоний золотистого стафилококка или грибковых инфекций» – и он мгновенно, пусть и неохотно, открывает глаза.

На самом деле, меня изумляет сам факт того, что Хаус работает, пусть даже он и пытается при случае улизнуть из больницы и недовольно брюзжит по любому поводу, раздражая всех подряд. Ведь мало кто осознаёт, как велико его терпение в действительности. Кому, как не мне знать, что ему приходится терпеть – особенно сейчас, когда он больше не принимает викодин. Ибупрофен и мне-то от головной боли помогает не всегда, а что чувствует Хаус, страшно представить. Я не раз видел его истерзанную ногу – и когда он спал после операции, а я пытался оценить на глаз глубину предательства Стейси; и когда он влезал в ванну, чтобы снять спазм в почти отсутствующей мышце; и когда я растирал её, надеясь не столько снять боль, сколько отвлечь внимание Хауса – и до сих пор одного вида её достаточно, чтобы сердце сжалось от жалости. Хаус печётся о моих чувствах и не будит меня криками по ночам; но и того, что я замечаю, хватает, чтобы у меня в самый неподходящий момент на глаза наворачивались слёзы, и мне приходилось убегать на кухню или в сортир, чтобы он их не заметил.

В последнее время Хаусу приходится прилагать всё больше усилий, чтобы не думать о боли. Это особенно заметно после его визитов к Нолану – Хаус продолжает лечение у него, хочет закрепить результат, достигнутый в Мэйфилде. Кроме меня, никто об этом не знает, даже Кадди, хотя мне всегда казалось, что она принимает близко к сердцу его страдания и любит его по-своему; но у неё сейчас масса проблем и с Рейчел, и с Лукасом, так что напоминать ей лишний раз о проблемах Хауса, которые не закончились после его выхода из Мейфилда – это просто жестоко, ей и так нелегко дались события прошедшего года. Да она и не обязана всю жизнь ходить в няньках у Хауса. Я тоже. Но, в отличие от Лизы, я не могу ничего с собой поделать.

Хотя, если подумать, я знаю не намного больше о лечении Хауса, чем Лиза. Я боюсь его расспрашивать – вдруг это помешает терапии. Кроме того, я не настолько осведомлён в психиатрии, чтобы я мог сделать какие-то выводы из его рассказа. Но я догадываюсь, что в Хаусе идёт огромная душевная работа, что он во многом переоценивает свою жизнь: он стал задумчив, более терпим к тому, что раньше не принимал категорически, читает какие-то книги о внутреннем мире, о морали, о нравственности. Мне даже трудно определить, что в нём изменилось – ведь, например, философии он не чуждался и раньше. Я лишь чувствую, что он теперь не так уверен в своей логике, что он постоянно проверяет, здраво ли он мыслит, что он боится снова пережить галлюцинации и шок детоксикации.

Я надеюсь, что доктор Нолан разбирается в этом лучше меня, что он сможет ему помочь. Я делаю для Хауса всё, что только могу придумать, но я не могу вложить в него мою уверенность в нём, мою любовь к нему. Я надеюсь, что доктор Нолан знает, как действовать в таких случаях так же хорошо и твёрдо, как я знаю, что мне делать, когда у пациента проба на рак подтверждает наличие метастазных образований. У меня масса знакомых, и я всех их просил помочь мне, помочь Хаусу, посоветовать самого лучшего врача, опытного, который сможет общаться с Грегом на равных и не будет подавлен мощью его интеллекта и тяжестью его страданий. Я надавил на все кнопки, использовал все связи, дёргал за все ниточки – и все ниточки вели к доктору Нолану, крупнейшему специалисту по психологии наркологических расстройств личности. Если доктор Нолан не сможет исцелить Хауса, тогда кто сможет?

И Хаус не сдаётся, он ходит туда раз за разом, и я вижу его решимость выжать всё до конца из этой возможности. Если до сих пор он не разочаровался, не бросил, он наверняка делает успехи, ему наверняка становится легче!

Но о боже, каким же подавленным он выглядит после этих походов к врачу. Опустошённый, обессиленный, сидит он в кресле весёленького цвета и думает – или сидит, неспособный думать, не желает думать. В такие минуты я чувствую, что я нужен ему; и правда – его взгляд светлеет, ранние морщины разглаживаются, когда он слышит мой голос, чувствует моё прикосновение.
Я порой думаю, можно ли нас назвать геями. Да, я обнимал его, я целовал его. Не знаю, чего при этом было больше – чувственности или сочувствия. Или это то внезапное влечение, смесь жалости и нежности, которое я, бывает, испытываю к пациентам слабеющим и умирающим, к тем, кто страдает и кого нужно утешить? Как странно, что именно Хаус вызывает у меня такие чувства – ненавидящий жалость и розовые сопли, самый сильный человек из всех, кого я когда-либо знал.

Он изумляет меня каждый день уже одним тем, что он находит в себе силы подняться с постели, одеться, сполоснуть постаревшее лицо хлорированной водой, а потом поехать на работу. Чаще всего мы едем вместе в моей машине, но я даю ему посидеть за рулём: каким бы нервным и взбалмошным он ни казался, он ведёт машину так осторожно, что я чувствую себя в полнейшей безопасности и, откинув голову на подголовник сиденья, успеваю подремать двадцать минут, пока мы едем до Принстон-Плейнсборо. Как бы бездумно ни относился Хаус к собственной жизни, я знаю: он никогда не поставит под угрозу мою.

Он лишь один раз сказал мне, что любит меня – и это было года два назад, а перед этим я увеличил дозу морфия, чтобы Грега не так мучила боль в обожжённых электрическим током руках. Я и не думал тогда, что эти слова могут иметь иной смысл, кроме простой благодарности. Впрочем, услышать слова благодарности от Хауса – это многого стоит.
Хотя мне не нужно, чтобы он что-то говорил – его молчаливое доверие ко мне красноречивее любых слов. И мне тоже не нужно ему что-то говорить – он видит меня насквозь без КТ, МРТ или рентгеновского аппарата. Даже если бы я старался изо всех сил скрыть моё неловкое влечение к нему, мою постыдную, как сказали бы ханжи, зависимость от него – ничего бы не вышло. Кажется, что он знает все мои мысли ещё до того, как я осмелюсь их неуклюже выразить. Разговоры только всё портят: он легко изобретает меткие ответы, и мне приходится более или менее удачно соревноваться с ним в сарказме и дерзости выражений. Весело, но не так уж романтично.

Я поворачиваюсь на бок, протягиваю руку и беру с прикроватного столика часы. Уже три часа, и я начинаю бояться, что не высплюсь, и буду завтра злым и раздражительным; конечно, я не сорвусь на пациентов или коллег, но Хаус со своей вечной доставучестью вполне может попасть под горячую руку – а это последний человек, с которым я хотел бы быть резок.
Вдруг мне кажется, будто у дверей комнаты виднеется что-то тёмное. И пока я пытаюсь разобрать очертания этого тёмного пятна, и спрашиваю себя, уж не показалось ли мне или приснилось – или его очертания мне смутно знакомы – вспыхивает молния и освещает Хауса; Он стоит на пороге и напряжённо вглядывается в темному.
Я лежу тихо, не сообразив, что сказать; он, видно, принимает неподвижность за сон и, стараясь не наткнуться ни на что в темноте, не нагружать лишний раз больную ногу, не разбудить меня шумом, поворачивается, чтобы уйти.

Тут у меня наконец прорезается голос:
- Хаус.
- А, я так и думал, что ты не спишь. Хотя вроде бы в твоём возрасте уже стыдно бояться грозы.

Какой же я наивный дурак. Как мне хотелось думать, что у Хауса был сегодня хороший день – и я совсем забыл, что в такую сырость нога у него болит сильнее. А он знал, что у меня был тяжёлый день – и не стал жаловаться, чтобы лишний раз не травить мне душу. Терпел-терпел, и только сейчас прокрался в мою комнату в слабой надежде, что я разделю с ним бессонницу.

Он подходит к кровати, ждёт, пока я отодвинусь, чтобы дать ему место, и садится. Постель прогибается под его тяжестью, и мне некстати думается, что он за последние месяцы заметно набрал вес.

Потом он, видимо устав от недалёкой, но долгой прогулки по тёмной квартире, он ложится на край кровати; мы лежим лицом друг к другу. Он серьёзно смотрит на меня, как отмечаю я при новой вспышке молнии. Похоже, то, что он увидел на его лице, его удовлетворило. Он закрывает глаза и погружается в сон.

Дождь хлещет всё сильней, боги двигают мебель и швыряют об стену сковородки, а от молний светло как днём; но я вдруг чувствую себя успокоенным и засыпаю.